Тер-Маркарьян, член Союза писателей России
2014-02-21 11:47.
Тридцать лет назад метельной ночью 21 февраля 1984 года в знаменитой станице Вёшенская скончался великий русский писатель, лауреат Ленинской, Сталинской и Нобелевской премий Михаил Шолохов.
 |
Сергей Есенин писал: «Большое видится на расстоянье». И чем дальше уходят быстротекущие годы, тем явственнее и зримее вырисовывается особое значение донского Гомера — советского гения, коммуниста, человека удивительной судьбы.
Многие годы он был постоянным автором и даже штатным корреспондентом газеты «Правда». Знаменательно, что в связи с памятной его датой наша редакция получила несколько материалов о Шолохове — от разных авторов. Один из них публикуем сегодня.
Словно шум дубрав…
Вот я и произнёс родное и знакомое с детства: «Шолохов». И словно услышал первородный шум вёшенских дубрав, утренний скрип рыбацких уключин и тугие капли, падающие с влажных вёсел на полированную гладь Дона-батюшки…
— Шолохов!
Басовито шуршат прибрежные камыши, над которыми тонко позванивают, устремляясь в полёт, журавлиные стаи…
— Шолохов!
И сразу видится широкое раздолье, обрамлённое сыпучими, переливчатыми песками, зажавшими в жарких горстях зелёные пучки кинжально острой осоки. И рядом, в окружении низкорослых кустов, согбенные, как вдовы, печальные вербы, щемящая тоска колокольной сини до самого окоёма, где приподнимаются на дыбы, натянув уздечки троп, старинные казачьи курганы, над которыми величественно кружат до первой блескучей звезды, расправив могучие крыла, одинокие стрепеты да горделивые орлы-степняки.
Шолохов, Шостакович, Шаляпин, Шишков, Шукшин, Шагинян… (Этот список можно продолжить иностранцами — Шиллер, Шопенгауэр, Шуберт, Шопен…)
Фамилии многих великих творцов начинаются с заглавной, по-осеннему шелестящей буквы «Ш», удивительно похожей на символический скипетр — старинное гусиное перо, коим счастливо пользовался и другой вдохновенный гений — Пушкин. И в его фамилии присутствует та же выдыхающаяся из глубин слов «Ш». Бог с ним, с моим поэтическим домыслом, подсказанным сердцем недавно, но всё-таки…
— Шолохов!..
Я пишу о моём, поскольку втайне надеюсь, что у каждого читателя есть свой Шолохов, как есть своё небо, своя земля.
Он вошёл в мою жизнь бесповоротно, раз и навсегда, и все годы был рядом, разделив поровну мои невзгоды и радости, став настоящим другом, мой Шолохов!
Отчётливо помню ту далёкую суровую пору, когда распахнулась шаткая фанерная дверка нашей полуподвальной «коммуналки» и, кособоко припадая на раненую ногу, осторожно переступил порог долгожданный батя в шинели, пропахшей порохом и дымом, запудренный последним снежком Победной весны…
Мы глядели во все глаза, привыкая к мужественным чертам лица, забытого за четыре голодных и холодных года. Из нехитрого солдатского вещмешка он достал скромные гостинцы: цветастый полушалок маме, а нам — потёртый томик «Тихого Дона». Позднее я узнал, что после лечения в госпитале отец выменял на толкучке за буханку хлеба великую летопись…
Вечерами, при свете тусклой керосиновой коптилки, затаив дыхание, слушали бессмертные страницы. И каждое слово жадно впитывали и запоминали, соизмеряя с прожитыми днями: «Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрывали снаряды, ржавели на ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали»; фразы, которые искрились, переливались, словно медные гильзы — игрушки моего горького детства. «Сотник поднял над головой плётку. Погон на его плече вспух бугром». Или: «Пахло в вагоне степной полынью, конским потом, вешней ростепелью и далёкая виднелась на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и недоступная, как вечерняя неяркая звезда».
Посмотришь в разбитое оконце, а там: «Ветер скупо крошил дождевые капли, будто милостыню сыпал на чёрные ладони земли»… Конечно, многое по-детски ещё не понимали! Но беззаветная святая любовь Ильиничны, трагическая судьба Аксиньи, бесшабашная смелость Григория Мелехова были сродни событиям минувшей войны, поэтому близки нам. Этот огромный мир чувств и страстей властно заставлял сопереживать.
Хочу вернуться к истокам второй, уже не заочной встречи с Михаилом Александровичем Шолоховым. К горечи, сейчас не могу восстановить тот год и час, когда после школьных уроков заглянул в распахнутую дверь нынешнего кафе «Космос» (в ту пору художественной мастерской) и остолбенел. Мраморный бюст Шолохова, возле которого стояли… живой Шолохов и Вучетич!
— Смотри, уже пришёл первый зритель, — обращаясь к скульптору, сказал Шолохов. Лукаво подмигнул мне и поманил рукой:
— Заходи, хлопчик! Ну что, похож?
— Да-а-а,— протянул я.— Очень! — и, стесняясь, вышмыгнул испуганным воробушком…
Потом была третья встреча, опять мимолётная, когда из большой толпы на открытии памятника С.М. Будённому выхватил и сопровождал его взглядом, пока он не сел в машину. Именно тогда на ростовской улице Пушкинской мне показалось: скоро его увижу снова…
Так и случилось.
Паломничество в Вёшенскую
Сентябрь 1964 года. В составе группы ростовских писателей совершил литературный рейс на Верхний Дон.
Долгая дорога от Ростова до Вёшенской утомляла. И я, чтобы скрасить пыльные вёрсты, бесстрашно шутил в присутствии лучшего поэта Юга России (кстати, существовал и такой титул!), пока он не пригрозил отправкой меня домой.
Строгий командирский глас вмиг отрезвил и заставил вглядываться в окошко автобуса, где уже склоняли русые головы круглолицые подсолнухи, словно пытались рассматривать старческие морщинки троп на мудрой земле, проступавшие сквозь чахлую траву…
На степных озерцах грациозно пробовали взлёт, хлопая по воде окрепшими крылами, гуси-лебеди…
Гривастые табуны, словно развёрнутые знамёна, проступали на горизонте… Дурманяще пахло чабрецом и полынью…
Вёшенская!
Развёрнутой гармонью стонал понтонный мост.
На площади, возле двухэтажного особняка, каменной чернильницей застыл собор…
Прошла неспокойная ночь. Гадали, как на ромашке: «Примет — не примет?»
Утром мы стояли у высокого зелёного забора. Калитка распахнулась.
Михаил Александрович встречал нас с улыбкой, перекатывая в губах «беломорину».
Невысокого роста, в ладно сидящем на плечах пуловере, по-снайперски зорко вглядывался в лицо каждому, поправляя натруженной рукой ковыльный чуб.
— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, — пригласил делегацию вглубь двора. — Сегодня тепло. Может быть, устроимся на веранде?
Гости рассаживались. Шолохов не торопился. Плетёных из прутьев ивы кресел явно не хватало. Я, как самый молодой, замер, понимая, что на одно место осталось нас двое.
— Присаживайтесь, сейчас принесут ещё один стул, — сказал Михаил Александрович.
Через минуту секретарь Шолохова Пётр Елизарович Чукарин принёс недостающий и поставил его рядом с хозяином дома.
— В ногах правды нет, присаживайтесь, — повторил он, легонько подтолкнул меня и показал на свободное место рядом с собой. Испугавшись такой близости, осторожно отодвинулся, чтобы не быть в центре внимания, и положил блокнотик на колени…
Кажется, время остановилось.
Главными его собеседниками стали земляк из станицы Каргинская, талантливый писатель Михаил Никулин, знавший Шолохова с детских лет, и бывший редактор миллеровской городской газеты, журналист Григорий Тягленко — страстный, горячий поклонник шолоховского творчества.
В те дни мы знали: Шолохов трудится над романом «Они сражались за Родину». Чувствовалось: оторвали его от рабочего стола. И несмотря на это, писатель был настроен добродушно. Обращаясь к Никулину, заметно прибавившему в весе, мягко выговаривая «Ч», как «Ш», шутил: «Станишник, давненько не виделись. Почаще приезжай. Воды у нас такие — вылечат тебя и снаружи, и снутри». На радостное сообщение Тягленко, что он бросил пить, Михаил Александрович лукаво посмотрел в мою сторону и грустно обронил: «Эх, Гриша, Гриша, за тобой после смерти будет гоняться пустая бочка. И я с таким атаманом никогда бы не поехал!»
— Михаил Александрович, как работается? — наконец отважился спросить Никулин.
— Хорошо! — коротко ответил Шолохов и больше не возвращался к этой теме, ненавязчиво переведя разговор на перспективу развития станицы в связи с открытием лечебных источников. А ещё о том, что желательно разводить увиденных им в Северном Казахстане мериносных овец, неприхотливых в условиях скудного разнотравья, но дающих мясо и шерсть.
Григорий Тягленко, влюблённо глядя на создателя «Тихого Дона», всё-таки попытался повернуть разговор в литературное русло. Хотел, чтобы я прочитал стихи. Но, видимо, Шолохов в то утро не был настроен лирически:
— Потом, когда познакомитесь с районом и вас примут в казаки…
С гордостью сообщаю: в казаки приняли меня в станице Терновская на следующий день. А вот встретиться вновь на сей раз не удалось: Михаил Александрович срочно уехал на сессию Верховного Совета СССР. Через три дня узнали мы, что Хрущёва сняли и сменил его Леонид Брежнев.
Потом секретарь Пётр Чукарин доверительно рассказал мне, что Леонид Ильич после утверждения в должности Генсека подошёл к Шолохову со словами: «Михаил Александрович, помните на Малой земле, что вы мне предсказали?».
И Шолохов вспомнил холодную зиму сорок третьего, тесную землянку, где всю ночь под грохот орудий полковой комиссар Брежнев «исповедовался» писателю — военному корреспонденту газеты «Правда», что иногда не так воюем… В конце разговора Михаил Александрович шутливо сказал: «Быть тебе, Лёня, Генеральным секретарём!
…Все поняли: подошёл конец нашей двухчасовой беседы. Встали, как по команде, одновременно. Поэт, над которым я подтрунивал в дороге, решил отомстить неразумному мне и обратился к Шолохову: «Михаил Александрович, надо же, Аршак, мягко говоря, нагловатый молодой человек. А вас увидел — покраснел, как девушка!» Шолохов на мгновение приостановился. И, сурово посмотрев то на меня, то на него, резко бросил: «Покраснел? Да потому что любит!»
Мой друг поэт Борис Примеров, как ответ, как объяснение моему тогдашнему состоянию, напишет пронзительные строки: «Если я полюблю, я, наверно, заплачу!»
— Давайте сфотографируемся на память, — предложил кто-то.
— Можно! — согласился Михаил Шолохов.
Мы тесно стали у ступенек веранды.
— А фотографии будут? — спросил я, осмелевший.
— Конечно. Фотограф провинциальный, — с юмором ответил Шолохов.
— Подписали бы и нам книги, Михаил Александрович.
— Писатели… И тоже автографы собирают… Оставьте. Подпишу.
Вечером я уже разглядывал снимки и читал надпись на двухтомнике: «А. Тер-Маркарьяну — желаю в поэзии быть удачливым, как (по созвучию) был Д’Артаньян! И таким же лихим. М. Шолохов».
Потом я стану обладателем нескольких автографов Шолохова. Но первый останется самым дорогим.
Как только выдержал он все наветы!
Возвращались мы из Вёшенской просветлённые. Как будто прикоснулись к чему-то вечному, одухотворённому. Я думал: какое могучее влияние оказывает он на всех писателей, но прежде всего — донских…
На этом месте позволю себе отступление. Михаил Александрович Шолохов, на мой взгляд, одна из самых трагических фигур за всю историю человечества. Не ведаю, откуда брались силы у русского гения, чтобы выстоять в организованной против него кампании клеветы. Подленький ярлык «плагиатчика», думаю, сильно отравил и сократил его годы.
А ведь абсолютно очевидно, что от первых «Донских рассказов» до романа «Тихий Дон» едина самобытная манера автора. И как наши уважаемые «учёные мужи» (ослепли, что ли?) не заметили, что в остродраматическом рассказе «Коловерть» впервые появляется имя Гриша!.. И как не узреть, что художественный образный почерк плавно перетекает в бессмертные страницы великой эпопеи: «Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог»; «…под потолком с перекладины голубь сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание»; «К груди прижимая, поцеловал стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот…» («Родинка»); «Степь, иссохшая, с чахоточным румянцем зорь, задыхалась от зноя. Лёжа на спине, смотрел Григорий на бугор…» Кто определит, из какого произведения эти фразы? Из «Тихого Дона»? Оказывается, нет! Из рассказа «Пастух», и опять имя Григорий…
Обратите внимание на такое: «Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил», «Тишина обручем сковала лес» («Продко-миссар»).
Я уже писал, что у Шолохова нет «девичьей» забывчивости, а есть усиление того или иного образа: «И в помощь — чей-то старческий дребезжащий, как обруч на бочке, мужской голосок», «Тут ить казаки… — застонала Аксинья, перехваченная железным обручем боли», — а эти строки из романа, как и предложение: «В упор в лошадиную морду выстрелил Игнат, сел, широко расставив ноги, сплюнул на сырую, волнами нацелованную гальку и ворот рубахи разорвал до пояса» («Коловерть»), и запев — начало «Тихого Дона»: «Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».
И музыкальная интонация, и буквальное совпадение: «нацелованная галька» — они не говорят, а кричат, что это самобытное могучее слово — Шолохова!!! И таких примеров могу привести сотни.
Они лежат на поверхности, и не надо было унизительной процедуры — при помощи шведского компьютера доказывать авторство руки Шолохова…
Стыдно, господа!
Как безмерно стыдно и пытаться делать из коммуниста Михаила Шолохова — антисоветчика. За год до смерти моего учителя, знаменитого писателя, шолоховского «младшего брата» (так его ласково окрестил сам Михаил Александрович) Анатолия Калинина, не предавшего великую коммунистическую идею и до последнего вздоха платившего партийные взносы члена КПРФ, автора романа «Цыган», который экранизировали с одноимённым названием, я побывал на хуторе Пухляковский, чтобы написать материал для еженедельника «Литературная Россия».
Мы долго говорили о литературе, вспоминали друзей…
Провожая до калитки, Анатолий Вениаминович по-мужски обнял и на прощание, впервые назвав меня по имени-отчеству, как давно выстраданное, печально обронил: «Аршак Арсенович, знаете, если бы жив был Михаил Александрович, то Советский Союз никогда бы не распался!..»
Я согласился мысленно. Вот такой был у величайшего советского писателя огромный авторитет! Да как же можно лгать, если в письме Н.С. Хрущёву он откровенно выражает в связи с присуждением ему Нобелевской премии свою гражданскую позицию: «…А я горжусь не тем, что звание присвоено мне, как человеку, а что некуда им, «бедным», деваться, и присвоили они его коммунисту! И гордость за партию — со мной и до конца» (9 апреля 1962 г.).
Михаила Шолохова недоброжелатели рисуют этаким рубакой — ненавистником Константина Симонова, Эренбурга и т.п. Откуда? Почему? Да, он в речи на Втором Всесоюзном съезде советских писателей жёстко, но шутливо покритиковал: «Я уже не говорю о т. Симонове. Он смело будет выдавать на-гора по одной пьесе, одной поэме, по одному роману, не считая таких мелочей, как стихи, очерки т.д. Стало быть, три медали в год ему обеспечены. Сейчас Симонов ходит по залам съезда бравой походкой молодого хозяина литературы, а через пятнадцать лет его, как неумеренно вкусившего славы, будут не водить, а возить в коляске».
А вот об Илье Эренбурге: «Не знаю, что испытывают другие делегаты, но меня лично крайне огорчает отсутствие моего дорогого старого друга Ильи Григорьевича Эренбурга. Посмотришь, посмотришь вокруг — нет Ильи Григорьевича, и вроде чего-то тебе не хватает, становится как-то не по себе, сосёт под ложечкой, и явная грусть чёрной тенью ложится на моё в общем-то безоблачное настроение. Где Эренбург? Оказывается, он накануне съезда отбыл к берегам италийским. Нехорошо как-то получается у моего старого друга». И далее в своей речи по-товарищески пожурил: «По сравнению с «Бурей» и «Девятым валом» «Оттепель», бесспорно, представляет шаг назад. Теперь Эренбург обещает сделать шаг вперёд. Не знаю, как эти танцевальные па называются на другом языке, а на русском это звучит: «топтание на месте». Мало утешительного вы нам обещали, Илья Григорьевич!» (IV съезд писателей СССР, 1967 г.)
Какая тут злоба? Обыкновенная товарищеская критика. И где узрели злопыхатели юдофобские высказывания, которые ему приписывают?
У Шолохова характер был прямой и честный. Вот как он хлопочет у Л.И. Брежнева: «Обращаюсь с покорной, но настоятельной просьбой, ради бога, разберитесь с Костей Симоновым. Нельзя дальше тянуть. Парень он талантливый и умный, он нужен нашей литературе, и его, как говорят на Украине, надо «пригорнуть», обласкать, поставить на ноги.
У меня за него болит душа. И я прошу ему внимания больше, чем себе. В этом я вижу истое «товариство» и, если хочешь, хозяйский расчёт: партии и литературе нужен этот человек, стало быть, надо сделать всё, чтобы не оттолкнуть его…
Найди время поговорить с ним врастяжку. Будет успех!..» (7 марта 1969 г.)
Это ли не доказательство доброты и заботливости русского гения?.. Кстати, Михаил Александрович обращается на ты к первому лицу партии и государства, как равный к равному! Может ли позволить себе так общаться в эпистолярном жанре современный литератор при обращении к нынешним кремлёвским небожителям?
Разве не виден «крен», что клеветники Шолохова напрочь «забыли» сегодня и Симонова, и Эренбурга, потому что они были советскими писателями-патриотами и восславляли в своих произведениях Советскую Родину — СССР!
Всегда слышу его голос
Недавно я снова побывал в станице Вёшенская. Пришёл к уже музейной усадьбе. Падал густой снег на серый карельский камень, на котором проступало, как кровь сквозь бинты: ШОЛОХОВ.
Я стоял молча, но в душе повторял стихи, присланные мне Виктором Боковым, замечательным поэтом, тоже теперь ушедшим.
Ты помнишь, Шолохов меня
позвал
И принял по-родному,
домовито.
Я ваши имена ему назвал,
Он наказал: «Будь за отца им,
Виктор!»
Я помню (очевидцы — поэты Лариса Васильева и Владимир Дагуров) ту встречу, когда в Ростове Шолохов пригласил в гостиницу «Московская» его, Виктора Бокова, автора знаменитого «Оренбургского пухового платка». Поднимаясь на второй этаж, мы столкнулись и поздоровались с гостями — английскими писателями Чарльзом Сноу и Памелой Джонс, которые вышли из шолоховского номера, а их сынок-недоросль, опередив родителей, не жалея клетчатых брюк, чересчур смело катался на перилах…
Виктор Фёдорович подарил тогда Шолохову пузатый тульский самовар и куклу, одетую в национальное русское платье, чтобы сохраняла тепло…
Михаил Александрович улыбнулся и произнёс: «Ну, Виктор, разве мы будем пить чай из-под этой бабки?»
И протянул рюмочку с коньяком.
…Кружили, парашютя, снежинки. Словно не ветер, а незримая рука стирала с могильного валуна белую метель.
Горели, переливаясь, золотые буквы, как строки его бессмертных творений.
Казалось, я слышу приглушённый его голос, похожий на простуженный колокольчик родника с ключевой водой, который наперекор лютому морозу непокорно пробивается тут же, у обрывистого берега закованной льдом реки.
Он лежит в нескольких шагах от того места, где мы сфотографировались!..
Было холодно.
И мне захотелось дотронуться до камня. Словно отдать ему на прощание немножко своего живого тепла…
***
Как-то на творческой встрече в станице Мешковская любознательный казачок-старшеклассник задал мне «коварный» вопрос: «Если бы вам предложили навсегда поселиться на Марсе, какие любимые книги взяли бы с собой?»
Я ответил: «Поэму «Слово о полку Игореве», повесть Николая Гоголя «Тарас Бульба», «Тихий Дон» Михаила Шолохова и стихи Николая Некрасова. Эти произведения великих народных творцов готов предложить не только землянам, но и жителям других планет».
Это и есть подлинное бессмертие!